Мой отец Трофим Иванович Майоров не верил в привидения. Но однажды как-то
довелось ему весной вечерком возвращаться с праздника из соседней деревни.
Тропинка вела через лес. Снег уже стаял, речка вышла из берегов, заболотила округу, и
вода подступила к самой тропинке и кладбищу.
Вдруг из кустов на тропинку выходит фигура человека и идёт в том же направлении, что и
отец. «Может, заходил туда по нужде или еще какой-либо надобности. Но вдвоём идти
веселей», — думает отец и кричит: «Эй, эй, подожди!» Но человек продолжает идти. «Ну,
наверное, контуженный войной: глухой, не слышит меня. Дай-ка я сейчас его догоню», —
рассуждает отец и прибавляет шаг. И тот прибавляет шаг. Отец побежал. И впереди
идущий побежал. Тут тропика поворачивает у речного омута, а человек не свернул, а
напрямик, ломая ветки и кусты, пролез и спрыгнул с обрыва — только удар о воду. Когда
отец пробрался через ветви, то увидел расходящиеся по воде круги. Тут уж он понял, КТО
это был. Мороз по коже пошёл, и волосы на голове зашевелились.
Много по смоленским лесам лежит незахороненных солдат, а души их бродят
неприкаянные, неуспокоенные. Слышал рассказы старших о местах в лесах, где наши
побитые солдаты в три слоя лежали. Ведь деревушка наша Навилье в 50 километрах от
Ржева, как раз на старой смоленской дороге.
Купаемся в начале лета с ребятами в речке и видим сапоги, торчащие из земли, где
весенний ледоход срезал берег. Начали раскапывать. Появились кости ног, скелета.
Видимо, это был офицер, так как нашли ремень и портупею. А ещё ложку, на которой
нацарапано: «Карпов Андрей». Похоронили на нашем сельском кладбище.
В другой раз нашли окоп с останками солдата. Частично присыпанный костяк
прислонился к стенке, палец на спусковом крючке винтовки, на ремне подсумок с
гранатами «лимонками». Мы их потом бросали в речку, хотели глушить рыбу, но ни одна
не взорвалась, видимо, запалы отсырели. Нашли также пенальчик — «смертный медальон».
А пацаны (12 — 14 лет нам), глупые, взяли и тут же раскрутили его. Там бумажка.
Развернули. Видим, что-то написано, и тут же на солнце эта запись начинает тускнеть,
бледнеть и исчезает совсем. Так и остался этот солдат безымянным.
Деревню Навилье в годы войны немцы разбомбили начисто, осталось несколько
колхозных построек и два целых дома, один из которых — нашей семьи. Он стоял
отдельно, не в ряд с улицей, и бомбить его отдельно немцам было не с руки. Потом, при
отступлении, немцы сожгли все оставшиеся жилища.
Природа тогда была у нас нетронутая, кругом леса да болота. А в лесу малина, земляника,
черника, голубика, брусника, костяника, клюква, смородина, крыжовник, калина, грибы,
дичь и речка Гжать с чистейшей водой.
Погодные условия для жизни людей на Смоленщине тогда была не из лёгких. Зимой снега
с такими метелями, что дома за ночь заметало, потому дверь обязательно открывалась в
дом. Откроешь дверь, лопатой пробьёшь отверстие в сугробе, вылезешь и тогда
начинаешь отбрасывать снег от выхода. Весной половодье такое, что, помню, в детстве в
корыте плавал по своему огороду, а летом дожди чуть ли не каждый день. Я уже в
Таганроге жил, а мне родственница с родных мест звонит и жалуется, что за всё лето было
четыре солнечных дня. Сенокосы там отличные, да только сено трудно высушить.
Накосим с отцом травы, разложим её для просушки, а сам иду к нашей пасеке следить за
пчелами. Если пчелы слетаются в улей, а из него не вылетают — верный признак дождя. С
отцом бежим сгребать сено в стожки. Пройдёт дождь, снова сено разбрасываем да за
пчёлами следим.
На всю округу был один милиционер — участковый. Отец был из первых охотников нашей
деревни, и милиционер за то его уважал, а отец ему ни в чём не отказывал. Бывало, перед
Новым годом происходил такой разговор:
- Трофим Иванович, надо бы лося завалить.
- А на сколько килограмм?
- Кил на 100
Отец брал трех-четырех мужиков и уходил в лес. По следам определял и выслеживал
нужного зверя, заваливали, снимали шкуру, разделывали и всё мясо несли за много
километров по глубокому снегу в деревню. Такие были неписаные правила, за этим
следили. Был в деревне охотник: убьет лося, заберёт задние ноги, а остальное бросал.
Отец предупредил его, что за такие дела самого отправит на съедение волкам.
Исправился.
Ещё до войны отцу за нелестные высказывания о Сталине дали срок — 10 лет лагерей.
Лагерь находился на Севере. И только владение многими профессиями: сложить
всевозможные печи, валять валенки, плотничать, сапожничать — помогло ему выжить и
вернуться домой. Бывало, 9 мая отец выпьет стопочку, посадит меня рядом и
рассказывает, как служил в армии пулеметчиком и за отличную стрельбу получил золотые
часы от командования, как много раз просился на фронт из лагеря. И добавлял: «Я бы там
обязательно погиб, и тебя, Витя, не было бы». Отец для меня был непререкаемым
авторитетом.
Как-то повелось, что мужики из нашей деревни останавливались у Гагариных. Их деревня
в годы войны была разорена, а они перебрались жить в Гжатск, где выстроили себе дом.
Тогда жизнь и люди были иные, проще, доверчивее и добрее. Можно было запросто
попроситься в любой дом погреться, переждать непогоду, и никто никогда не отказывал.
Это уже потом, когда Юрий Гагарин полетел в космос и стал знаменитым, наши мужики и
мой отец, видевшие его в детстве, вспоминали о нём как об отлично учившемся в школе и
сорванце в бытовой, уличной, ребяческой жизни.
Мы, выросшие в нужде, недоедавшие, в обносках и тяжелом труде, такими сорванцами,
проказниками и были. Но в меру. Не впадали в крайности. Однако, бывало, отец не раз
снимал ремень и давал мне урок: «Фамилию позоришь?!»
Вот таким было мое послевоенное детство. И таким справедливым и мужественным я
запомнил отца. - Виктор Майоров, с. Никольское.
