Огромная сияющая луна, светло так. Вера шла в сад подышать свежестью листвы и трав. Начало октября — прохладно ночами. Вот здесь под раскидистым орехом любили они с Иваном посидеть на лавочке, полюбоваться яблоньками, грушами, помечтать о будущем…
Слезы эти! Не дают высохнуть лицу. Три месяца назад все случилось, двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года. Как сейчас, смотрит на нее сын: «Мама, мама, все люди бегут куда-то, кричат. Дядя Вася даже упал, споткнулся о камень, а бабушка Анна села на дороге и плачет: «Война, война пришла к нам».
Война началась… В доброе мирное утро ворвалась, детей, стариков напугала, женщин с ума свела. Мужиков заставила зубы стиснуть. Воевать им идти с фашистами проклятыми.
Мужчины сидели на подводах, суровые и молчаливые, слушали причитания жен, невест, плач сынков своих и дочек. Вера смотрела вслед уезжающим, крепко держала за руки восьмилетнего Сашеньку и малютку Гришу. Как объяснить, зачем их папка воевать пошел, да и что им само слово «война»? Мальчишки притихли, не плакали, никак понять не могли происходящее. Маленькие еще.
Как сейчас Вера помнит день проводов. Сердце щемит противной горькой тоской, одинокой нежностью. Где воюет любимый, как без нее засыпает…
Завтра рано вставать: коров на ферме доить, а сначала к своей Звездочке-кормилице подойти с ведром надо, молочка попросить да поговорить с ней, родимой коровушкой. Малыши любят теплое молочко с утра. Все, спать.
Доярки говорят о боях, о солдатах, о том, что Украина уже «под немцем». Мурашки по коже от рассказов этих.
После дойки все по домам, управляться, ребятню кормить. Любашка, подруга Верина, как заорет:
- Девки, девки, немцы едут! Ой, беда! Гляньте: столбом пылища-то, пылища! Большие грузовые машины ревут, мотоциклы тарахтят Ближе, ближе. Вот они, гады!
Вера встала как каменная, ее черные глаза лихорадочно блестели. Казалось, они лопнут от страха и удивления. И только когда мотоциклисты приблизились, она очнулась. - Немцы, фашисты, — шептала сама себе.
- Гришутка, Сашка! — уже кричала Вера.
Ввалилась во двор, захлопнула калитку, а гул машин бил по вискам. Поганил душу. Материнский инстинкт подсказывал: прячь детей, не показывай врагам, сохрани для них еду! - Родные мои, быстрее надевайте пальтишки. Так, шапки где? Не найдем? Платки сойдут. Подушки. В погреб! Зачем, зачем? Спрятаться! Вера сгребла вареную кукурузу, картошку, хлеб, тыкву пареную, и все это — в мешок. Свечка где-то была. Слава богу, нашла.
- Гриша, неси подушку, Сашка — два одеяла.
Кое-как спустились в погреб, сырой, пахнущий картошкой, яблоками, буряками. - Сидите тихо, — строго приказала.
Ребятишки уселись на подушки и присмирели, ожидая мамку. Холодно и противно в земле. А выйти нельзя.
Мама вернулась скоро, притащила еще мешки, зажгла свечку. Поели картошки, захотелось спать. Уснули мальчики, намаялись.
Вера вышла разузнать, что творится на улице. Заборчик снесен. Три немца загнали мотоцикл прямо в их двор, на ее любимые цветы поставили. Внешне — люди как люди. Высоченные, здоровые. Говорят — лают. Язык чужой, вражеский. Увидели ее. - Матка, матка, дом жить. Яйка, молоко тринке, дафай, дафай, шнель!
Вера открыла дверь в хату и отдала оставшиеся продукты. Жрите!
Весь вечер немцы веселились, к полуночи угомонились, сволочи. - Киндер стреляйт нет, — пролаял рыжий, когда утром Вера пошла доить Звездочку.
- Молоко давать зольдат, — снова гаркнул ирод, наклоняясь над женщиной.
Так начиналась оккупация, незнакомое прежде состояние жизни. Немцы квартировались по хатам, выбирали получше и чтоб детей поменьше. Комендатура, патруль по ночам наводили ужас на жителей. Кого поймают — в погреб до утра сажают, хоть детей, хоть взрослых. Вроде, не эсэсовцы были, а жестокие. Запросто ребятишек пинали, пугали пистолетами, автоматами и смеялись при этом. Сытно и вольготно жили немцы, на Миус купаться ходили. Свой «порядок» держали.
Как-то под утро пришла к Вере учительница Антонина Алексеевна, до войны обучавшая школьников в Носовской школе. Жила она в Грузиново. Странно, зачем пришла? - Здравствуй, дорогая моя. Весть тебе принесла, Верочка. Нерадостную.
У молодой женщины дрогнули ресницы. Руки машинально сцепились, крепко-крепко. Учительница смотрела на Веру и боялась сказать главное. А главное — смерть. - Нет больше папки у твоих пацанчиков, сиротки они теперь…
Как вкопанная стояла Вера, сгорбилась под тяжестью сообщения. Муж, любимый мужчина, Иван, отец ее детям. Смерть?
Она изо всех сил рванула по улице, по тропиночке к полю, через ручей бегом за Антониной. Лицо горело, воздуха не хватало, пот застилал глаза. - Стой, стой! Где мой Ваня? Да остановись ты! — кричала. Хрипела обезумевшая Вера. Догнала! Обе женщины рухнули на траву, обнялись и заплакали. Учительница рассказала.
- Разведчики у нас были, человек сорок. Один фриц помыться решил в Миусе. К воде спустился, разделся до подштанников, намылился, поет свои собачьи песни. Тут наш солдат один не выдержал да и выстрелил в него. Ранил. Немец своих позвал. Налетели, как саранча, всех бойцов расстреляли. На следующий день местные жители хоронить стали убитых. Вдруг вижу: Иван, ученик мой. Взяла у него в гимнастерке документы и попросила не закапывать. Так к тебе и примчалась. Проводи сама его. На небо. Пойдем, милая моя.
Теперь они уже не бежали. А угрюмо брели, печально и скорбно. Прошли к окопам. Ноги не повиновались Вере. Ванечка! Его плечи, руки, ноги и… голова. Кровавое месиво. Боже, накажи убийц! Подтянула тело к углублению в земле, сложила руки, как положено, своей косынкой бережно укрыла его лицо. Боже, накажи убийц! - Спи, родной.
Насыпали вдвоем с учительницей холмик над могилкой, посидели молча, встали и так же молча разошлись каждая в свою сторону.
В августе сорок третьего советские войска освободили село, и радость поселилась в сердцах людей. Надо жить! За себя, за детей, за Родину нашу! Жить!
Слезы эти. Не дают высохнуть лицу… Сколько бы лет ни прошло, а муж как живой, кажется, выйдет в сад и обнимет и скажет: - Сыновья-то как выросли, скоро и внуков дождемся…
А она и ответит: - Дождемся, родной.
Тамара Романцова, с. Носово.
